В суровый день зимы 1848 года в Красноярске происходило таинство, оставившее след в метрической книге церкви Всех Святых. 13 января крестили младенца Василия, родившегося накануне — 12 января. О том, как прошли его первые двадцать четыре часа в натопленном родительском доме, сменившемся холодной купелью в храме, на благостных страницах не сообщалось, только приводились краткие сведения об отце и матери: «Губернский регистратор Иван Васильевич Суриков и законная его жена Параскева Федоровна, оба православного исповедания». Рядом значились крестные — восприемники: пятидесятник Енисейского казачьего полка Марк Васильевич Суриков и девица Ольга, дочь крестьянина Матвея Егоровича Торгошина. Обряд совершили священник Василий Евтифеев и дьячок Иван Потылицын. Они расписались, удостоверив подлинность документа о том, что в жизнь вступил новый человек. Поблагодарим обстоятельства, за прошедшее столетие обратившие в прах множество рукописных свидетельств, а факт рождения и крещения Василия Ивановича Сурикова сохранившие для наших дней. Мы знаем людей, напутствовавших младенца, хотя и не ведавших о предстоявших ему деяниях в отечественном искусстве. Спустя десятилетия имя его, знаменитого живописца, прогремело по всей России. Кисти его принадлежат монументальные исторические картины «Утро стрелецкой казни» (1881), «Меншиков в Березове» (1883), «Боярыня Морозова» (1887). С глубиной и проницательностью истинного историка и духовидца художник раскрыл в них истоки трагических противоречий истории, внеземную логику ее движения, показал борьбу исторических сил в переломные моменты жизни российского государства.

Автопортрет В.И.Сурикова. 1879г.

«Мне самому всегда хотелось знать о художниках то, что вы хотите обо мне написать; и не находил таких книг. Я вам все о себе расскажу по порядку..» — сказал Василий Иванович, беседуя на склоне лет с Максимилианом Волошиным, художником, поэтом, автором наиболее полной биографии Сурикова.  Пройдемся и мы по основным вехам жизни нашего земляка, первого красноярца, покорившего обе столицы своим талантом художника.

В творчестве и личности Василия Ивановича Сурикова русская жизнь осуществила изумительный парадокс: к нам в двадцатый век она привела художника, детство и юность которого прошли в XVI и в XVII веке русской истории. Действительно, Красноярск в то время был небольшим городом, глухим местом ссылки, перекрестком торговых и каторжных путей, с укладом жизни, принесенном еще покорителями здешних мест, первыми русскими поселенцами.

Он происходил из старой казацкой семьи. Предки его пришли в Сибирь вместе с Ермаком. Род его идет, очевидно, с Дона, где в Верхне-Ягирской и Кундрючинской станицах еще сохранились казаки Суриковы. Оттуда они пошли завоевывать Сибирь и упоминаются как основатели Красноярска в 1622 году. Здесь двести двадцать шесть лет спустя и родился В.И.Суриков.
«После того как они Ермака потопили в Иртыше, — рассказывал он — пошли они вверх по Енисею, основали Енисейск, а потом Красноярские остроги — так у нас места, укрепленные частоколом, назывались».
Развертывая документы и книги, он с гордостью читал вслух Историю красноярского бунта, когда казаки спустили по Енисею неугодного им царского воеводу Дурново, и при упоминании каждого казацкого имени перебивал себя, восклицая: «Это ведь все сродственники мои… »
А потом он начинал рассказывать:
«В Сибири народ другой, чем в России: вольный, смелый, и край-то какой у нас. Сибирь западная — плоская, а за Енисеем у нас уже горы начинаются: к югу тайга, а к северу холмы, глинистые — розово-красные. И Красноярск — отсюда имя; про нас говорят: «Краснояры сердцем яры».

А на Енисее острова — Татышев и Атаманский. Этот по деду назвали. И кладбище над Енисеем с могилой дедовой: красивую ему купец могилу сделал. В семье у нас все казаки. До 1825 года простыми казаками были, а потом офицеры пошли. А раньше Суриковы все сотники, десятники. А дед мой Александр Степанович был полковым атаманом. Подполье у нас в доме было полно казацкими мундирами, еще старой, екатерининской формы. Не красные еще мундиры, а синие, и кивера с помпонами. Помню, еще мальчиком, как войска идут — сейчас к окну. А внизу все мои сродственники идут — командирами: и отец, и дядя Марк Васильевич, и в окно мне грозят рукой. Атамана, Александра Степановича, я маленьким только помню — он на пятьдесят третьем году помер. Помню, он сказал раз: «Сшейте-ка Васе шинель, я его с собой на парад буду брать». Он на таких дрожках с высокими колесами на парад ездил. Сзади меня посадил и повез на поле, где казаки учились пиками. Он из простых казаков подвигами своими выдвинулся. А как человек был простой…

Первое, что у меня в памяти осталось, — рассказывал он, — это наши поездки зимой в Торгашинскую станицу. Мать моя из Торгошиных была. А Торгошины были торговыми казаками — извоз держали, чай с китайской границы возили от Иркутска до Томска, но торговлей не занимались. Жили по ту сторону Енисея — перед тайгой. Старики неделенные жили. Семья была богатая. Старый дом помню. Двор мощеный был. У нас тесаными бревнами дворы мостят. Там самый воздух казался старинным. И иконы старые, и костюмы. И сестры мои двоюродные — девушки совсем такие, как в былинах поется про двенадцать сестер. В девушках была красота особенная: древняя, русская. Сами крепкие, сильные. Волосы чудные. Все здоровьем дышало. Трое их было — дочери дяди Степана — Таня, Фаля и Маша. Рукодельем они занимались: гарусом на пяльцах вышивали. Песни старинные пели тонкими, певучими голосами. Помню, как старики Феодор Егорыч и Матвей Егорыч под вечер на двор в халатах шелковых выйдут, гулять начнут и «Не белы снеги…» поют. А дядя Степан Федорович с длинной черной бородой. Это он у меня в «Стрельцах» — тот, что, опустив голову, сидит, «как агнец жребию покорный». Там старина была. А у нас другое. Дом новый. Старый суриковский дом, вот о котором в Истории красноярского бунта говорится, я в развалинах помню. Там уже не жил никто. Потом он во время большого пожара сгорел. А наш новый был — в тридцатых годах построенный. В то время дед еще сотником в Туруханске был. Там ясак собирал, нам присылал. Дом наш соболями и рыбой строился. Тетка к нему ездила. Рассказывала потом про северное сияние. Солнце там, как медный шар. А как уезжала — дед ей полный подол соболей наклал. Я потом в тех краях сам был, когда остяков для «Ермака» рисовал. Совсем северно. Совсем, как американские индейцы. И повадка, и костюм. И татарские могильники со столбами — «курганами» называются.
А первое мое воспоминание, это как из Красноярска в Торгашино через Енисей зимой с матерью ездили. Сани высокие. Мать не позволяла выглядывать. А все-таки через край посмотришь: глыбы ледяные столбами кругом стоймя стоят, точно дольмены. Енисей на себе сильно лед ломает, друг на друга их громоздит. Пока по льду едешь, то сани так с бугра на бугор и кидает. А станут ровно идти — значит, на берег выехали. Вот на том берегу я в первый раз видел, как «Городок» брали. Мы от Торгошиных ехали. Толпа была. Городок снежный. И конь черный прямо мимо меня проскочил, помню. Это, верно, он-то у меня в картине и остался. Я потом много городков снежных видел. По обе стороны народ стоит, а посредине снежная стена. Лошадей от нее отпугивают криками и хворостинами бьют: чей конь первый сквозь снег прорвется. А потом приходят люди, что городок делали, денег просить: художники ведь. Там они и пушки ледяные, и зубцы — все сделают…  ( Продолжение следует.  Используются материалы сайта artsurikov.ru  «Василий Суриков в воспоминаниях современников». Максимилиан Волошин)